Паскалеанское размышление
Моему маленькому бесконечно одаренному другу, с которым не могу быть рядом, посвящаю эту работу.
Картина абсурдности и утонченной осмысленности, комичности и величественности человеческого существования, изображенная в сказках Льюиса Кэрролла о приключения Алисы, предстает, прежде всего, все же детской сказкой. Хотя и очень непростой, но детской. Это сказка смешная, и «читать ее по-настоящему - это значит читать и смеяться!» - напоминает ученым толкователям «Алисы» Б. Заходер. Сказка эта приглашает смеяться над логикой и философией, над Гусеницей и Королем, над литературной классикой и старыми традициями, над самим собой, наконец – все в ней начинает вдруг ходить на голове и выделывать нежданные глупости. Ничто не может противостоять иронии Кэрролла. Все в его мире нам знакомо, и все ново – все устроено, как фраза Болванщика, в которой как будто нет смысла, хоть каждое слово в отдельности понятно. Но, как и смысл, бессмысленность может быть неоднозначной, может истолковываться и оцениваться по-разному. Представляется очень интересным и плодотворным сравнить те бессмысленность и переменчивость, в которые культуру и все ее богатство погружает Кэрролл, с теми, которые изобличает в ней Блез Паскаль. Мучительная философская правдивость, обесценивающая всю сокровищницу знаний, искусств и общественных норм, и веселая сказка, умно играющая с ними, как с простыми игрушками... Немало в произведениях Кэрролла созвучно мыслям Паскаля – и прежде всего, стоит осознать это созвучие, чтобы затем увидеть и понять подлинные ценность и серьезность существующих между ними решающих различий.
В своих размышлениях о культуре Паскаль подверг критике картезианскую установку на обнаружение всеобщих, простых и непреложных начал бытия и знания о нем: всякая попытка отыскать подобное основание обречена на признание того, что таких оснований не существует. Религиозная вера, подчинение власти монарха, обучение в университете – какую бы сторону общественной жизни человека мы ни взяли, она оказывается лишь спонтанно возникающей исторической случайностью, закрепляющейся практически только в силу привычки и обычая:
«Привычка – наша природа. Кто привыкает к вере, тот ее исповедует и уже не может не бояться ада и не верит ни во что другое. Кто привык верить, что король грозен, и т.д. Кто же усомнится, что наша душа, привыкнув видеть число, пространство, движение, верит в это и ни во что иное».
В основе культурного и социального порядка лежит чистый произвол, утверждающейся лишь на одном абстрактном основании – фундаментальной тавтологии, вроде «Закон сводится к самому себе. Он – закон и ничего больше». «Искусство ради искусства», «образование ради образования», «наука есть наука» и т.д. …. - вся культура держится на подобных утверждениях и пронизывается их энергетикой. Можно спросить в стиле Витгенштейна, много ли потеряют они в плане смысловой нагрузки, если издать вместо них простое восклицание или глубокомысленно вздохнуть? Тавтологии эти есть лишь эффектные бессмыслицы – такой видит человеческую культуру безжалостная критика Паскаля. В ней, словно в мире Кэрролла, привычный кот без улыбки превращается в улыбку без кота…
Культура может оставаться безосновательной, пока она способна уйти от вопроса о своем основании, как уходит от вопроса Алисы Мартовский Заяц, в очередной раз сбивающий девочку с толку:
– А когда дойдете до конца, тогда что? – рискнула спросить Алиса.
– А что, если мы переменим тему? – спросил Мартовский Заяц и широко зевнул. – Надоели мне эти разговоры.
В окружившем человека многоцветном блеске культуры, как и в самом «окультуренном» человеке, Паскаль находит только обман и мишуру, способные запорошить глаза и спасти тем самым от мучительного зрелища их внутренней, духовной нищеты. В культуре человек скрывается от самого себя. Он тем охотнее поддается этим иллюзиям и растворяется в них, что вопрос о том, что же стоит за ними, что будет, если рискнуть «дойти до конца», мог бы принести ему лишь жуткое откровение о пустоте его жизни. Страна, по которой странствует Алиса, так же находится во власти воображения, как социокультурный мир законов, науки,
искусств, прогресса… – разница лишь в том, что в той стране ни на чем не основанные фантазии утверждают себя с задорной откровенностью, а не со скорбной скрытностью, проникнуть за завесу которой – значит, обречь себя на духовное страдание. Паскаль пишет, рассуждая о воображении:
«Наши судейские отлично поняли эту тайну. Их алые мантии, горностай, в котором они похожи на пушистых котов, дворцы, где они вершат суд, королевские гербы — все это торжественное великолепие совершенно необходимо; и если бы врачи лишились своих мантий и туфель, если бы ученые не имели квадратных шапочек и широчайших рукавов, — они бы ни за что не сумели заморочить весь честной народ, беззащитный перед таким удивительным зрелищем. … Мы не можем просто смотреть на адвоката в мантии и квадратной шапочке и не составить себе при этом благоприятного мнения о его познаниях. Воображение всем владеет; оно создает красоту, праведность и счастье, к чему стремится мир».
Действительно, как не вспомнить, что даже в воображаемом самом абсурдном судебном процессе Алисе почти все оказалось знакомым, и бессмысленность суда не помешала ему остаться судом?
«Раньше Алиса никогда не бывала в суде, хотя и читала о нем в книжках. Ей было очень приятно, что все почти здесь ей знакомо.
– Вон судья, – сказала она про себя. – Раз в парике, значит судья»6.
Когда Соня начинает сочинять сказку о кисельных барышнях и говорит, что «еще они рисовали… всякую всячину… все, что начинается на M», Алиса перебивает ее:
– Почему на M? – спросила Алиса.
– А почему бы и нет? – спросил Мартовский Заяц.
Почему в школе надлежит изучать те науки, что осваиваем мы, а не то, что изучают в школе Черепахи Как бы? Почему классическое образование не должно быть игрой в классики? Почему в суде «надо, чтобы все было по правилам», как требует Белый Кролик? И в особенности - почему «закон есть закон»? Почему наука есть наука? На все эти вопросы в культурном мире возникает, прежде всего, один ответ: «А почему нет?». Иными словами – «Твои вопросы непонятны. Почему ты вообще спрашиваешь об этом? Чего ты таким образом хочешь добиться?». Тавтологии нельзя осмысленно поставить под вопрос, нельзя представить себе их ложность, они ни истинны, ни ложны – они бессмысленны.
Важны ли человеку эти тавтологии, и убедительны ли они – судя по всему, это зависит от исторических обстоятельств. В эпоху обожествляемой культуры времен Паскаля и Просвещения утверждение «наука есть наука», безусловно, было эффектно и незыблемо. Но в эпоху «кризиса европейских наук», последовавшим за крушением традиционных социальных иерархий, старых политических режимов, экономического порядка, а главное – старых ценностей и идеалов, в эпоху мировых войн и «крушения гуманизма», наука быстро утратила свое прежнее право определяться через тавтологию, то есть - вовсе не определяться, быть безусловной ценностью в себе. Прежняя тавтология лишилась даже видимости убедительности и смысла. Изменение исторических условий просто обнажило ту внутреннюю пустоту, что остро видел еще Паскаль… Натурализм и объективизм, которые Э. Гуссерль полагал основными симптомами кризиса – суть попытки науки обосновать себя путем внешних отсылок к миру фактов, например – фактов технического прогресса и научных достижений. Но ясно, что факты только потому наблюдаются нами, что их конструирует сама культура, формирующая нашу «трансцендентальную субъективность», культура должна быть понята как предельное основание всякого знания о фактах. Это значит, что основание свое она вправе найти и утвердить лишь в себе самой. Однако это не может означать простого возврата к тавтологиям, ведь они сами по себе ни важны, ни не важны – вся их важность и сила зависит от ситуации. Вспомним обмен репликами Червонного Короля и Белого Кролика на суде:
– Это очень важно, – произнес Король, поворачиваясь к присяжным.
Они кинулись писать, но тут вмешался Белый Кролик.
– Ваше Величество хочет, конечно, сказать: не важно, – произнес он почтительно. Однако при этом он хмурился и подавал Королю знаки.
– Ну да, – поспешно сказал Король. – Я именно это и хотел сказать. Не важно! Конечно, неважно!
И забормотал вполголоса, словно примериваясь, что лучше звучит:
– Важно – неважно… неважно – важно…
Человек, стремящийся спасти культуру и науку от аргументов Паскаля ссылками на достижения прогресса, походит на Белого рыцаря, который все время падает со своего коня и вновь на него карабкается, он гордиться многочисленными своими изобретениями, которые в действительности ему не нужны. Но что если, объявив познание самоценным, принять рабочую гипотезу некоторых героев Стругацких о том, что смысл жизни – в непрерывном познании неизвестного, то есть поместить и утвердить его не в каком-либо факте или готовом предмете, а в чистой регулятивной идее, идее бесконечности и недосягаемой абсолютной истины? Для такой точки зрения тезис «наука есть наука» вновь наполняется великим смыслом, который не нуждается ни в каких комментариях. Но дело в том, что «волны гасят ветер». Человек, стремящийся в бесконечность и в ней пытающийся найти смысл своего культурного бытия, в конце концов, оказывается бессилен перед самим собой. Вновь говоря словами Паскаля, он разрывается между бесконечностью и ничто, не в силах вполне принадлежать ни одной из этих крайностей, он ставит себе трансцендентные цели и тем возвышается над собой, но он вечно падает ниже самого себя в осознании неспособности таких целей достичь. Все, что в действительности может быть надстроено над фундаментальными тавтологиями в духе «искусство ради искусства» или «истина ради истины» и на них основано, не может стать более осмысленным, чем они сами – пустота на деле не породит ничего, кроме пустоты. На безумном чаепитии Алиса не может выпить еще чаю, ведь она «пока ничего не пила». Ни больше, чем ничего, ни меньше, чем ничего.
Но как мало соотносятся все трагические выводы Паскаля с духом и характером детской сказки Кэрролла! Неужели сказанное имеет к ней хоть какое-то отношение? Действительно, бессмысленный мир Кэрролла – это мир радостный, светлый, легкомысленный и беззаботный, такой непохожий на тяжелый и тревожный бессмысленный культурный мир в учении Паскаля, хотя стоит отметить, что стиль последнего, способ изложения его мысли столь же по-человечески ясны и прозрачно просты, как сказка об Алисе. Но легкомыслие этой сказки таит в себе особую мудрость, его никак нельзя приравнять к тому легкомыслию, с которым отнеслись, точнее – пытались отнестись к Паскалю Вольтер, Дидро и другие мыслители круга Энциклопедии. Стремясь не замечать его подлинной силы за простотой и лаконичностью изложения, они нередко приписывали весь трагизм философии Паскаля его странной натуре склонного к самоистязаниям мизантропа. Вольтер, к примеру, писал, что в отсутствии для человека и его культурной среды единого регулятивного принципа и раз навсегда заданного ценностного ориентира следует видеть не пустоту и беспочвенность его общественной жизни, а внутреннюю свободу; то же, что Паскаль объявляет мучительной неизбывной противоречивостью и разладом души, в действительности свидетельствует о многообразии, многокрасочности и богатстве, которыми наделяет нас культура. Однако чем больше пытается просветитель изобразить аргументы Паскаля в карикатурном виде, тем яснее становится, какую страшную угрозу он в действительности ощущает в них… Мир Кэрролла отличается от просветительского тем, что все культурное наследие в нем сразу и сполна утрачивает свое претензионное величие, превращается в шутку и игру, от мира Паскаля он отличается тем, что вовсе не кажется нам, при всей своей бессмысленности и бессвязности, пустым, чуждым или враждебно обманчивым. Этому миру не нужны Идеи с большой буквы, ведь у него есть… маленькая Алиса. Сама Алиса, остающаяся самой настоящей и в сказочном, воображаемом мире, когда все вокруг нее преображается до неузнаваемости, гримасничает и предстает под чужими именами, сама Алиса не может потеряться в нем или стать простой его частью – нет, напротив это она делает мир иллюзий своим, приемлющим ее миром. Паскаль писал: «В пространстве вселенная объемлет и поглощает меня, малую точку; мыслью я ее объемлю»9, - в сказке Кэрролла странный, бестолковый культурный мир объемлет Алису сном, но и ей самой удается объять его своей детской добротой, доверчивостью и любопытством. Там, где уверенно и смело странствует Алиса – там волшебная сказка, там, где ее нет – там пустота, и никакие звучные слова не вырвут культурный космос из хаоса, в который его повергает его собственная внутренняя бедность.
Вокруг - мороз, слепящий снег
И пусто, как в пустыне,
У нас же - радость, детский смех,
Горит огонь в камине.
Спасает сказка от невзгод -
Пускай тебя она спасет.
Нельзя не упомянуть здесь знаменитое письмо Кэрролла к театральному режиссеру, который первый решил поставить сказку про Алису на сцене - профессор Доджсон пишет, как бы беседуя не то с повзрослевшей Алисой, не то с самим собой:
«...Какой же я видел тебя, Алиса, в своем воображении? Какая ты? Любящая - это прежде всего: любящая и нежная; нежная, как лань, и любящая, как собака (простите мне прозаическое сравнение, но я не знаю на земле любви чище и совершенней); и еще - учтивая: вежливая и приветливая со всеми, с великими и малыми, с могучими и смешными, с королями и червяками, словно ты сама - королевская дочь в шитом золотом наряде. И еще - доверчивая, готовая поверить в самую невозможную небыль и принять ее с безграничным доверием мечтательницы; и, наконец,- любопытная, отчаянно любопытная и жизнерадостная той жизнерадостностью, какая дается лишь в детстве, когда весь мир нов и прекрасен и когда горе и грех - всего лишь слова, пустые звуки, не означающие ничего!»
По мудрому слову Б. Заходера, «самое главное в книжке об Алисе - не загадки, не фокусы, не головоломки, не игра слов и даже не блистательная игра ума, а… сама Алиса. Да, маленькая Алиса, которую автор так любит (хоть порой и посмеивается над ней), что эта великая любовь превращает фокусы в чудеса, а фокусника - в волшебника. Потому что только настоящий волшебник может подарить девочке - и сказке! - такую долгую-долгую, на века, жизнь!». И в этой великой любви Льюиса Кэрролла к маленькой Алисе аргументы Паскаля находят наконец равного себе по силам соперника. Ибо даже самая могущественная и беспощадная в своей нравственной требовательности философская критика, перед которой упадают все абстрактные идеалы культуры, истины, права и красоты, не может не отступить перед маленькой девочкой, смело идущей по полной неожиданностей сказочной стране и превращающей даже самый абсурдный мир в мир теплый и родной. Нам нет нужды смягчать
выводы Паскаля о том, что в основание культуры и социального порядка положен один лишь произвол, случайность, что ими правит беспочвенное воображение и что ничего другого они нам никогда не дадут - но говорит ли все это о духовной пустоте человека? Ведь кроме огромных по масштабам произвола и случайных фантазий в его мире есть и маленькая Алиса, «дитя с безоблачным челом и удивленным взглядом», и благодаря ей он может увидеть культуру не бутафорией, в которой смысла нет, а детской сказкой, в которой он не нужен. Изначальная греховность человеческой природы, обрекающая его быть «чистой антиномией», внутренне разорванным существом – один из основных выводов Паскаля. Человек есть особый предмет мысли, который в своей природной противоречивости высмеивает и отменяет всякую рациональность, все картезианские требования и масштабы познания, и разум должен сложить перед ним свое оружие, уступив место вере – тайна должна оставаться тайной. Пока же мы продолжаем вопрошать о человеке, мы мешаем самим себе постичь его природу, сделать это можно лишь отказавшись от вопросов перед лицом вечной загадки. Возможно ли разрубить тот узел, в который мысль Паскаля связывает идею тайны и сохранения тайны человека с идеей бремени и греха? Доводы Паскаля попадают в цель, если речь идет об окультуренном человеке, который сознает себя смысловым центром культуры и все время стремится с ее помощью перерасти самого себя. Но они не могут задеть любящего ребенка, который осматривается вокруг себя в культурном мире, словно в неизвестной, но увлекательной сказочной стране, где все странно и непонятно, но тем более мило и интересно. Конечно, надо быть страшным невеждой, чтобы видеть в самой Алисе что-то, кроме чуда, самого чудесного чуда в сказке Кэрролла, которое должно остаться непостижимым, недоступным для философского вопрошания. Может показаться, что холодным требованиям рассудка и неумолимой воле Паскаля здесь противопоставляется простая нежная сентиментальность, «бабья метафизика». Но подобное суждение могло бы быть только следствием непонимания подлинного философского значения, глубины и утонченности чувства Кэрролла – чувства, которого человеку еще надлежит достигнуть и сохранить в себе. В нем заключается не какое-либо понимание человека и не трансцендентная идея человечества, но скорее сама человечность – и пусть это звучит, как очередная игра слов, пусть тайна остается тайной, именно в таком виде стоит всмотреться в нее, впустить ее в свое сердце. Ее так легко утратить в абстракции понятий и принципов и так непросто вернуться к ней сквозь их многосложные построения! Это возвращение, пробуждение живого и хрупкого чувства, которое не пытается одухотворить целый культурный мир, но мягко и иронично сохраняет скромную человечность перед лицом этого мира, глядя прямо в глаза его бессмысленности – вот в чем состоит философская значимость и духовная сила сказки профессора Доджсона. Нам не нужен древний смысл культуры, нам дорога юная Алиса. Паскаль сразил всякую претензию на то, чтобы переместить смысловой центр культуры с простой реальной данности в чисто интеллигибельное долженствование, в сферу ценностей и порядка, стоящих позади наличной культурной жизни человека. Мужество и проницательность нужны не только для того, чтобы последовать за ним по этому пути, но и для того, чтобы, ясно увидев его перспективу, решиться любить доверчиво и бесстрашно ни на что не опирающейся и ничего не отыскивающей любовью ребенка. Вместо того чтобы мерить культуру чисто идеальной, универсальной мерой нравственного или научного долга, свободы или справедливости – мерой, которой она не может соответствовать, и которая может лишь умалить и опрокинуть ее - культуре, забавной, по-детски претенциозной и по-детски беззащитной, можно сопереживать, доверять, не опасаясь обмана, как это всегда радостно делает Алиса в стране чудес. Чего стоит абсолютная истина, сверхзнание или сверхдобро по сравнению с ее доверием и ее любовью?.. Забыть об этом значило бы для человека потерять самого себя, исчезнуть и распасться перед нечеловечески великим, чужим и далеким. Мучительные вопросы философа: «Зачем?..», «Какой смысл?..», «На каком основании?..» - уступают место невинному и доброму замечанию всегда учтивой, всегда жизнерадостной девочки: «А, может, здесь и нет никакой морали». Отчаяние ума и нравственной воли может открыть глаза на чистоту детского сердца, последовать за детской наивностью, поучиться у нее. Как я сказал, это легкомыслие особенное, оно не пытается отмахнуться от зрелища беспочвенной, хаотичной культуры, забыть о нем и о самом этом акте забвения – нет, оно мудро и иронично, оно не ищет в культуре того, чего человек не может и не должен себе обещать. Но оно при этом сознает, как много остается ему даже тогда, когда все в его мире обращается в бессвязные, запутавшиеся в себе слова, если даже эти пустые слова внимательно и честно слушает доверчивая маленькая Алиса…
