Критика эмпиризма и идеализма в «Письмах об изучении природы» А.И. Герцена

Введение

В настоящем эссе рассматривается критика эмпиризма и идеализма в «Письмах об изучении природы» А. И. Герцена. Может показаться, что в «Письмах» Герцен ограничивается изобличением последовательно воплощаемых установок мнимого эмпиризма и одностороннего идеализма и следствий, вытекающих из них. В действительности же, Герцен предстает перед нами в качестве философа жизни.

Центральный вопрос «Писем» о соотношении мышления и бытия неслучайно ставится Герценом одновременно с вопросом об аабсолютном бытии и абсолютном небытии. «Беличье колесо жизни»1 и его вращение, создающее новые жизненные формы, составляют главный интерес Герцена-натурфилософа. Эмпирик и идеалист сталкивают единичное и всеобщее в природе, приводят их в состояние вражды. Последовательный приверженец мнимого эмпиризма отказывается восходить от единичного к всеобщему, провозглашает невозможность восхождения от вещи к понятию. В свою очередь сторонник одностороннего идеализма начинает с мышления, то есть понятия, но никогда не достигает вещи, поскольку его ум с начала и до конца своего пути игнорирует вещи: для него единичная вещь онтологически ничтожна.

В «Письмах» Герцен предлагает «встать над» этими системами, чтобы увидеть природу со стороны ее разума. Если бы только человек был разумен, познание сделалось бы невозможным. В этом смысле возможность познания возникает лишь постольку, поскольку природа также содержит разум. Познание требует разума не только от человека: столь же необходим «разум предмета»2.

Примирение эмпиризма и идеализма оказывается вместе с тем примирением всеобщего и единичного, понятия и предмета, рода и человека. Герцен выступает одновременно против двух зол – онтологического неприятия всеобщего со стороны эмпиризма и признания идеализмом ничтожности и небытия единичного. Герцен критикует характерные для этих позиций атомизм и динамизм, которые известны еще со времен греческой философии. Атомисты не видят того, что единичное не может обойтись без всеобщего, в то время как динамисты признают только всеобщее и не способны увидеть единичное.

По Герцену, истина есть «единство односторонностей»3. «Строгое требование „того или другого“ очень похоже на требование „кошелек или жизнь!“»4. В ответ на вопрос «эмпиризм или идеализм?» Герцен предлагает понимать противоположное, мышление и предмет, в сочетании. Анаксагоров нус лежит в основании природы и мышления. По Герцену, бытие (res extensa) и мышление (res cogitans) не противоположные друг другу, а соразмерные субстанции. В природе нус проявляется в виде единичного, а в мышлении он дает о себе знать в виде всеобщего. Если предмет, который намеревается познать разумный человек, не упорядочен в соответствии с разумом и не устроен разумно, то как ему удастся познать его? Герцен – гносеологический оптимист, сохраняющий веру в разумность мира и соразмерность ему разумного человека. Герцен отвергает онтологию абсурда, предустановленной неразумности мира и горе-разумности человека, обладающего разумом непонятно для какой цели. Разум человека и разум природы делают возможной свободу.

Эмпирическая «груда фактов» и идеалистические понятия без содержания

Die Sonne tönt nach alter Weise In Brudersphären Wettgesang, Und ihre vorgeschriebne Reise Vollendet sie mit Donnergang. Ihr Anblick gibt den Engeln Stärke, Wenn keiner sie ergründen mag; Die unbegreiflich hohen Werke Sind herrlich wie am ersten Tag.

Goethe

«Письма об изучении природы» А. И. Герцена представляют собой не просто попытку осмысления двух главных гносеологических систем Нового времени – эмпиризма и идеализма. Герцен ставит перед собой завораживающую ум цель и если не достигает ее, то, по крайней мере, со всей ясностью подчеркивает необходимость ее достижения. Его намерение состоит в том, чтобы наметить путь к созданию новой методологии, способной вобрать в себя лучшие черты эмпиризма и рационализма и в то же время положить конец учености, которая или «складирует» факты, пренебрегая мышлением, или умножает не имеющие содержания понятия, пренебрегая эмпирическими данными. Герцен не желает довольствоваться ни эмпиризмом, который вырождается до инвентарного списка «познанных» явлений, ни рационализмом, который начинает с понятия и не идет дальше него. Он считает необходимым направить интеллектуальные усилия на выяснение того, в каких отношениях находятся мышление и бытие, знание и предмет, человек и природа.

Герцен критикует эмпиризм, последовательный в своей односторонности, за формы, которые приобретает осуществляемое на такой манер познание. Познающий оказывается в страдательном положении наблюдателя, который в стремлении найти опору в чувственной достоверности желает только одного – аффицироваться предметом. «Само собою разумеется, – заявляет Герцен, – что для мыслящего существа это так же невозможно, как организму принимать пищу, не претворяя ее»5. Эмпиризм, останавливающийся на этапе аффицирования, – мнимый эмпиризм, который, согласно Герцену, и вовсе не заслуживает права носить столь почетное имя. Наученные обнаруживать новые формы в природе, такие эмпирики почему-то не придают значения формам, которые должно приобретать правильное мышление. «Эмбриология истины»6 оказывается чуждой для физиолога. С точки зрения Герцена, прекращение антагонизма между эмпиризмом и рационализмом способно изменить облик науки. На философию ложится бремя доказательства того, что противостояние мышления и предмета бессмысленно и вредно. Герцен формулирует идеал познания, который предполагает союз опыта и умозрения. «Без эмпирии нет науки, так, как нет ее и в одностороннем эмпиризме. Опыт и умозрение – две необходимые, истинные, действительные степени одного и того же знания; спекуляция – больше ничего, как высшая развитая эмпирия…»7. Рассудок не способен действовать в одиночку так же, как разум не может обойтись без рассудка. Рассудок не может мыслить и создавать понятия, тогда как разум не имеет доступ к эмпирическим данным и чувственной достоверности. Рассудок и разум нуждаются друг в друге. «Это два магдебургские полушария, которые ищут друг друга и которых, после встречи, лошадьми не разорвешь»8.

Забывающий о несовпадении представления и предмета, идеализм впадает в односторонность иного рода. По Герцену, такой идеализм сначала создает пустые понятия, а затем произвольным образом наполняет их содержанием. Игнорирующий опыт, идеализм не способен сформулировать новый философский «совершеннолетний» язык. Если идеализм научится иметь дело с частным и предметным, позаимствует у эмпиризма часть его «словаря», его органона, то язык философии и науки станет действительно совершеннолетним. «…Одна спекулятивная философия, выращенная на эмпирии – страшный горн, перед огнем которого ничто не устоит»9.

Герцен убедительно показывает, что ученые, занимающиеся естественными науками, недолго остаются в границах собирания опытных данных и норовят поскорее покинуть их. «Дагерротипирование» и ведение «кадастра недвижимого имения науки» быстро надоедает ученому. По Герцену, собрать эмпирический материал еще не значит познать природу. Собирание опытных данных – необходимое, но не достаточное условие успешной науки. Без восхождения от опыта к мышлению невозможно знание. Естественная наука не может оставить предмет «неприкосновенным», как бы сильно этого не хотели ученые. «… Природа не заключает в себе всего смысла своего – в этом ее отличительный характер; именно мышление и дополняет, развивает его…»10 Примечательно, что задолго до Ричарда Рорти Герцен критикует воззрение на философию, как на зеркало природы, которое точно отражает истину11. Мышление и язык не позволяют нам увидеть точное отражение в зеркале природы. Подобно Витгенштейну, Хайдеггеру и, собственно, самому Рорти, Герцен высказывается против восприятия мышления в качестве зеркала, которое не изменяет предмет.

Тем не менее, в отличие от них, он не выступает против самого концепта «познания»: напротив, Герцен надеется на прогресс науки, занимает оптимистическую позицию в вопросах ее развития. Более того, Герцен предлагает проект научного реформирования: в соответствии с ним ученый, ухватившийся обеими руками за явления, ослабит хватку и научится переходить от опыта к мышлению, а философ-идеалист осознает необходимость умелого применения эмпирических данных. Герцен не ставит крест на познании, он возлагает большие надежды на естествознание и технику. Естественные науки играют не только важную научную роль, они не суть лишь «наука для науки» и «познание ради познания», «… они подают средства отрешать руки человеческие от беспрерывной тяжкой работы». Согласно Герцену, невозможность познания природы имела бы следствием невозможность достижения свободы. Непознаваемая, недоступная человеческому разуму и чуждая ему, природа осудила бы человека на вечное рабство. Изолированный от познания, человек не мог бы даже прийти к заключению, что рабство – зло. Так как оно оказалось бы укорененным в природе вещей, нечего было бы и говорить о его неправильности.

По мысли Герцена, сражаться за мертвое – бессмысленное занятие. Другое дело – спасение живого. Понять «явление жизни»12, как утверждает автор, необходимо ради самой жизни и человека: согласиться с невозможностью познания значит запретить человеку пользоваться правами совершеннолетия своего разума13, значит лишить человека способности быть свободным.

Библиография

Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 3. Дилетантизм в науке. Письма об изучении природы. М, 1954. Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. Т 8. М.: Чоро, 1994. Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск: Изд-во Новосибирского университета, 1997. Goethe J. W. Faust. Hamburger Lesehefte Verlag, 2016.

Сноски

1 Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 3. Дилетантизм в науке. Письма об изучении природы. М, 1954. С.156. 2 Там же. С. 146.

3 Там же. С. 160. 4 Там же.

5 Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 3. Дилетантизм в науке. Письма об изучении природы. М, 1954. С. 96. 6 Там же. С. 96.

7 Там же. С. 97. 8 Там же. С. 98. 9 Там же. С. 100. 10 Там же. С. 105.

11 Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск: Изд-во Новосибирского университета, 1997. 12 Герцен А.И. Указ. соч. М, 1954. С. 93. 13 Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. Т 8. М.: Чоро, 1994.

#41