"Цицерон" Ф. Тютчева: апокалиптический хаос и судьба России

Сова Минервы начинает свой полет

лишь с наступлением сумерек

Г.В.Ф. Гегель

Очевидцы великих переворотов в истории редко бывают "блаженны". Должно пройти много лет, прежде чем "можно будет "наслаждаться “Марсельзой”, не вспоминая о лязге гильотин".

Эпоха Федора Ивановича Тютчева не отказала поэту в "высоких зрелищах". Еще ребенком он застал наполеоновские походы, а на старости лет мог наблюдать, как Пруссия кроила карту Европы. На все эти события поэт откликнулся. Пронзительно и с особым философским пафосом он описал лик современной ему истории.

Один из главных мотивов творчества поэта – космическая обреченность человека. Бездонный рокочущий хаос противопоставляется человеку как субъекту истории. Природа, по Тютчеву, вечна и бесконечна; потому каждую минуту конечный человек чувствует свою временность, зыбкость своего положения, положения гостя. Однако такое противопоставление не есть строгая дихотомия. Человек, стоящий перед бездной хаоса, у Тютчева, несет частику этого хаоса в себе, тем самым сообразовываясь с природой. Потому он и не срывается в эту бездну, хотя каждая минута является роковой.

Тютчев, обращаясь в своей лирике к онтологическим основаниям бытия, говорит sub specie aeternitatis. Но достаточно ли для этого высоты Капитолия? Римский оратор созерцает закат кровавой звезды в ночи – он поздно встал. Однако лишь поэтому Цицерон способен оценить все величие происходящего. О масштабе революции можно говорить только после (и вне) самой революции.

Впрочем, все это лишь пропедевтика к основной сентенции "Цицерона". "Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые, / Его призвали всеблагие, / Как собеседника на пир". Возникает много вопросов. Почему блажен тот, кто посетил мир в минуты, когда до пропасти и хаоса остается один шаг? Кто эти "всеблагие"? И что за пир? Стихотворение Тютчева тревожит мысль, побуждая ее разобраться.

Из четверостишия следует, что блажен тот, кто может созерцать. Мысль эта принадлежит еще античной традиции: "совершенное счастье – это некая созерцательная деятельность". Созерцание, если понимать его согласно древнегреческой философии, это то, чем можно обуздать хаос – сфера умозрительного всегда поднимает нас над, предоставляет особую позицию наблюдателя. Согласно Никомаховой этике, для богов вся жизнь блаженна, так как она созерцательна. О человеке же можно сказать, что его жизнь блаженна лишь в той степени, в какой в его жизни есть созерцание. Более того, существо, которому способность созерцания не присуща, не может быть счастлив. В состоянии чистого созерцания находится только философ. Однако такое состояние исключает всякую деятельность. Подобные мотивы можно найти и в философии стоиков. "Кто видел настоящее, тот уже видел все, бывшее в течении вечности, и все, что еще будет…".

Но несмотря на всю видимую схожесть, есть одно важное несовпадение со строками Тютчева. В "Цицероне" созерцание – это еще и удача. Римский оратор не находится целиком в сфере умозрительного и не пренебрегает несчастьем. Наоборот – в своем роке обретает Олимп. Он призван собеседником, пьет с ним из одной чаши; это подобно "Пиру во время чумы" Пушкина является залогом бессмертия.

Таким образом, "Цицерон" Тютчева становится выше идеала античного философа. Он не только созерцает (созерцание в античности всегда теоретизация), но и находится в мире происходящего, где должен "уловить непостижимое, пророчествовать". И если для Шлегеля историк – пророк, обращенный в прошлое, то в "Цицероне" таким пророком становится поэт. Потому неудивительно, что арена действия в "Цицероне" – это ночь. Тут можно усмотреть явную близость Тютчева и немецкого романтизма: ночь – откровение извечного. День же прячет от нас суть вещей. Однако ночь – это еще и древний хаос. Впрочем, Тютчев не боится погружения в него.

С. Франк в своей работе "Космическое чувство в поэзии Тютчева" отмечает, что день, свет – все это возможность почувствовать божество, точнее, божественное начало, разлитое в природе. Но только ночь, только тьма может показать всю глубину пропасти, которая лежит между конечной человеческой жизнью и космической божественной. Но откуда берется у Тютчева эта противоречащее здравому смыслу и ratio бесстрашие? Н. Кириенко предполагает, что тут имеет место существенное влияние философии Шеллинга. Однако скорее всего, дело в онтологизме, который свойственен всей русской философии и поэзии. "Сознание не только постигает бытие, но является его структурным, сущностным элементом".

"Цицерон" написан Тютчевым примерно в 30-х годах XIX столетия как реакция на Июльскую революцию во Франции. Конечно, такое потрясение для Европы не могло остаться незамеченным среди русских философов. В "Крушении кумиров" С. Франк пишет, что судьба русской революции – судьба всякой революции вообще. Иными словами, все революции имеют одинаковое онтологическое основание. "История революций в бесконечных вариациях и видоизменениях повторяет одну и ту же классически точно и закономерно развивающуюся тему: тему о святых и героях, которые, горя жаждой облагодетельствовать людей…становятся извергами…это особая тема сатанинского превращения добра во зло". Сравним это со строками Н. Бердяева: "Революция есть рок и стихия", "Революция – сатанична. В ней действуют не люди, а высшие силы".

Получается, нельзя в согласии с Тютчевым сказать, что "всеблагие" – вершители революции. Однако вне всякого сомнения – Тютчев, Франк, Бердяев, все они чувствуют, что революция как часть истории это рок и неизбежность. Казалось бы, такая мощная и всепоглощающая стихия должна затянуть любого, даже будь он призван на пир или бал у Сатаны. Почему этого не происходит? Ответ все тот же, но теперь обратимся к формулировке Н. Бердяева: "Нельзя внешне относиться к революции, видеть в ней лишь эмпирический факт, никак не связанный с моей духовной жизнью, с моей судьбой…Революция совершилась как внутреннее (курсив мой – А.В.) событие в моей жизни". Это строки созвучные "Цицерону" – хаос революции имманентен субъекту истории. Без него (субъекта) революция не смогла бы обрести свою форму, будучи по природе своей явлением абсолютно неизбежным.

Все это выглядит очень сумрачно. "Ночь Рима" кажется беспросветной. В "Слепящей тьме" Артур Кестлер пишет: "Пока история не превратится в науку, политика будет кровавым любительством, дурным шаманством и лживой волшбой…". Однако есть некоторая тонкость. Работа историка это работа с фактами, которые могут быть, а могут и не быть. Кроме того, вспомним Бердяева – революция не есть эмпирический факт. Историю, конечно, можно сделать наукой в классической ее форме – база верифицированных фактов будет основанием для более или менее точных прогнозов будущего. Но понять феномен революции, встревоживший Тютчева, а вместе с ним и всю философскую мысль той эпохи, таким образом невозможно. Только философ или поэт может заглянуть в онтологические основания революции на уровне воли и рока, в то время как историк будет видеть только то, что из события a выводимо событие b.

"[Р]еволюцию нужно пережить духовно углубленно. Должен наступить катарсис, внутреннее очищение". Революция, в понимании Тютчева, хаос и тьма, нечто и правда сатанинское, т. е. антихристианское. "[М]ы переживаем состояние, схожее с падением Римской империи, когда только христианство духовно спасло мир от гибели и окончательного разложения". Но если революция в Европе, взволновавшая Тютчева, по сути своей противопоставляется христианству, то где еще найти укрытие от хаоса? Ответ поэта – в России. Живая душа, по Тютчеву, есть не только в природе, но и в России. Россия, считал поэт, по природе христианское царство. Таком образом, катарсис и духовное очищение можно обрести именно в России, она "призвана внутренне обновить и внешним образом объединить все человечество".

"Нам нужна вера и идея", – пишет Бердяев. Но в вере и в идеях всегда заложена потенциальная опасность – со временем они становятся кумирами, а то и идолами. Однако вера в Россию, основанием которой является христианство, не несет в себе этой опасности. Она есть то, что, по словам самого Тютчева, невозможно понять умом, то, во что можно только верить.

Библиография

Аристотель. Никомахова этика // Аристотель. Соч. В 4-х томах. Т. 4. М., 1983. Бердяев Н. Размышления о русской революции // Бердяев Н. Смысл творчества: Опыт оправдания человека. М., 2007. Гроссман Л. Тютчев и сумерки династий // Гроссман Л. Собрание сочинений в 5-и томах. Т. IV. URL: http://az.lib.ru/g/grossman_l_p/text_1917_tutchev-i_sumerki_dinastiy.shtml Кантор В. "…в Хаосе он понимал больше" Бесконечная природа и конечный человек в поэзии Тютчева // Октябрь. 2004. № 7. С. 181–187. Кантор В. Иная Европа Федора Тютчева // Вестник Европы. 2004. № 12. Кестлер А. Слепящая тьма. М., 2010. Кириенко Н. Поэзия Ф.И. Тютчева и философия немецкого романтизма // Вестник ТГПУ. 2010. Выпуск 8 (98). Марк Аврелий. Наедине с собой. Размышления. СПб., 2015. Соловьев В. Поэзия Ф.И. Тютчева // Соловьев В. Литературная критика. М.,1990. Соловьев В. Чтения о Богочеловечестве. М., 2014. Толстогузов П. Н. "Цицерон" Тютчева: идеологический контекст и поэтика учительного жанра // Сборник: Интерпретация литературного и культурного текста: традиция и современность. Биробиджан, 2004. Франк С. Крушение кумиров // С. Франк. Сочинения. М., 2000.

#Тютчев #4