От внутреннего конфликта к распаду личности: "Разговор" Г.И. Иванова в контексте поэтическ
Грустно! Отчего Вам грустно,
Сердце бедное мое?
Оттого ли, что сегодня
Солнца нет и дождик льет?
Страшно? Отчего Вам страшно,
Бедная моя душа?
Оттого ли, что приходит
Осень, листьями шурша?
– Нет, погода как погода,
Но, наверно, веселей
Биться в смокинге банкира,
Чем скучать в груди твоей.
– Нет, но завтра, как сегодня,
И сегодня, как вчера,
Лучше б я была душою
Танцовщицы в Opera.
– Так нетрудно, так несложно
Нашу вылечить тоску –
Так нетрудно в черный кофе
Всыпать дозу мышьяку.
– Я Вам очень благодарен
За практический совет.
Я не меньше Вас скучаю
Целых двадцать восемь лет1.
Стихотворение Г. В. Иванова «Разговор» не вошло в авторские прижизненные сборники, но было опубликовано в четвертом выпуске сборника «Цех поэтов», изданном в Берлине в 1923 г. Оригинальность приема, используемого в этом стихотворении, определила его особое место в ивановской подборке – так, в рецензии Л. С. Гордона (газета «Накануне»), в целом весьма критически настроенного по отношению к Иванову, «Разговор» назван «центральным» стихотворением (по-видимому, не только подборки, но и всего сложившегося на тот момент корпуса ивановских текстов), «великолепным технически», заканчивающимся «заостренными, четкими строфами»2. Ощущение художественной завершенности «Разговора» обусловлено, как кажется, не только его технической отточенностью, но и последовательной и в итоге «предельной» реализацией или буквализацией в нем инвариантного ивановского сюжета распада личности – сюжета, в перспективе устремленного к «Распаду атома» (1938), но уже здесь глубоко катастрофичного, хотя и более «сдержанного». К этому сюжету и стоящей за ним картине бытия подходит определение В. Ф. Ходасевича из стихотворения «Из окна» (1921) – «тихий ад»3 (релевантной для ситуации «Разговора» оказывается и его закрепленность за лирическим субъектом («мой тихий ад»), и его неуничтожимая «стройность», упорядоченность). Если же использовать смежную ивановскую формулу, переиначивая ее под полилогическую структуру «Разговора», то три голоса, звучащие в стихотворении, предстают «из ада голосками»4 – причем столкновение в этой формуле и в ивановской поэтике столь разных величин образует, по выражению Арьева, «гремучую смесь»5.
Сама по себе форма поэтического разговора, обозначенная в названии стихотворения, вполне традиционна – но в случае ивановского «Разговора» за ней стоит радикальное допущение: собеседниками становятся сердце, душа и некое «Я» лирического субъекта, отделившиеся друг от друга и, как выясняется по мере разворачивания их полилога, друг другу принципиально чуждые. Любопытно, что сердце и душа, в поэтическом «обиходе» обычно не дифференцируемые, даже «взаимозаменяемые» (так, они в равной степени могут быть противопоставлены, например, уму), здесь оказываются самостоятельными персонажами с конфликтующими желаниями. Оставшееся «Я» – если докручивать до конца ивановскую логику, уже без сердца и души, от него обособившихся, – вообще трудноопределимо и в отличие от двух других собеседников лишено собственных желаний, то есть представляется едва ли не самым ущербным из троих героев. Итак, внутренний мир человека раскладывается на несколько миров, делится неделимое – метафора распада атома, как кажется, могла быть нащупана Ивановым уже в этом тексте.
Теперь, когда мы в общих чертах обрисовали лирическую ситуацию «Разговора», мы можем проследить построфное смысловое развертывание, в ходе которого реализуется сюжет распада. Вопросы, задаваемые лирическим субъектом своему сердцу и душе в первых двух строфах, воспринимаются как риторические обращения и потому находятся в рамках привычного. «Сигналы» о грусти и страхе, подаваемые сердцем и душой, еще не оформлены в их самостоятельные реплики – они звучат как попытки лирического субъекта прислушаться к собственным ощущениям, максимально точно «локализировать» (именно этим здесь может объясняться «дифференциация» сердца и души) и «диагностировать» их. Момент такого вслушивания в себя (с обнаружением, заметим, ровно тех же двух ощущений) и остранения собственного тела зафиксирован, например, в ивановском стихотворении того же года «Это качается сосна…»: «Я жил и стало грустно мне // Вдруг, неизвестно отчего. // Мне стало страшно в тишине // Биенье сердца моего»6. И все же в «Разговоре» между восклицанием в первой строфе («Грустно!») и вопросом во второй строфе («Страшно?») происходит едва заметное движение к отделению двух субъектов, к диалогу. При этом существенно, что оба эти обращения складываются, по сути, из штампов поэтической речи, из лирических «банальностей» («сердце бедное мое») – таковы, в том числе, условные, на грани пародии, как будто детские, осенние картинки («солнца нет и дождик льет») и сама предполагаемая лирическим субъектом связь между состоянием природы и тоской его сердца и души.
Условно (пусть и почти пародийно) элегический тон и ситуация внутреннего монолога первых двух строф резко нарушается ответом сердца, сразу дискредитирующим предположения лирического субъекта («погода как погода»). Вежливое – и несколько возвышенное – обращение на «Вы» («Отчего Вам грустно?») перебивается более «приземленным» и в данном контексте почти презрительным обращением на «ты». Сердце, традиционное выступающее «вместилищем» чувств, самого заветного и поэтического в человеке (именно поэтому лирический субъект обращается к нему столь возвышенно), оказывается здесь весьма практичным, расчетливым и потому выбирает своим героем банкира вместо «хозяина»-поэта. В груди последнего оно как бы и не бьется, только «скучает», а в заместившей тело вещи – в смокинге делового человека – парадоксальным образом могло бы весело биться. Живое и мертвое меняются местами, и лишенным жизни предстает поэт, традиционно самый живой из живых, – эта тема, как и тема большей жизнеспособности окружающих его «филистеров», главных обитателей европейского «мирка», в котором поэт вынужден существовать (внутренне умирая), является одной из основ эмигрантского «неоромантического» мифа.
О побеге в другое тело мечтает и душа, говоря об этом уже без всякого сомнения (ср. «но, наверное, веселей...» (реплика сердца) с «лучше б я была душою...» (реплика души)). Предложенная сердцем альтернатива внешне противопоставлена избранному сердцем идеалу: она мечтает не о деловом человеке, но о танцовщице, принадлежащей к миру искусства; душа танцовщицы, в соответствии с романтическим стереотипом, представляется легкой, летящей, свободной. К тому же, тоску и протест души, как она заявляет, вызвала именно неподвижность, неизменность ее жизни в теле лирического субъекта («Нет, но завтра, как сегодня, // И сегодня, как вчера...»). Но за такой оторванностью от тяжести бытия, противоположной самоуглубленности поэта, в этой системе координат стоит, конечно, не искусство, а насмешка над ним, его суррогат – развлечение массы, состоящей из тех же банкиров, и собственное развлечение, поверхностность и пустота (именно такими характеристиками зрелищные искусства нередко наделяются в эмигрантской лирике)7.
Такова перспектива внешнего мира, данного в стихотворении только через эти две мечты; перспектива внутреннего мира, раздираемого противоречивыми желаниями и близящегося к полному распаду, не менее страшна. Освобождение возможно только в смерти – этот мотив также является устойчивым в эмигрантской литературе. Но здесь он осложнен необычным сюжетом, в контексте которого желание смерти сердцем и душой лирического субъекта подсвечивается идеей реинкарнации, их возможного будущего переселения в тела избранных ими идеальных героев – какого-нибудь банкира или танцовщицы. Призывы сердца и души к самоубийству, построенные на навязчивых повторах («так нетрудно, так несложно <…> так нетрудно»), звучат как заклинание, которое должно постепенно подвести лирического субъекта к конкретному действию, хорошо продуманному его собеседниками («Так нетрудно в черный кофе / Всыпать дозу мышьяку8»). В этих призывах сердце и душа впервые говорят вместе, «хором», объединяя свои усилия. Здесь, как кажется, в полной мере реализуется ритмический и «энергетический» потенциал четырехстопного хорея, которым написано стихотворение, – размера, возвращающего поэзию к «пляскам смерти», как писал П. Бицилли. Его одноименная заметка, вышедшая в парижском журнале «Встречи» в 1934 г. была чрезвычайно высоко оценена Ивановым («самое глубокое и верное, что я читал о современной поэзии за много лет») и сама содержала множество примеров из ивановских стихов; все это дает основание утверждать, что в понимании семантического ореола хорея Бицилли и Иванов были близки. Показательно, если учитывать все это, что Бицилли называет Иванова «по преимуществу поэтом хорея»9, что подтверждается и вычислениями; не менее показательно и то, что «свой» размер Иванов нашел только в эмиграции – по-видимому, он действительно был неотделим от особого тона и трагического содержания его эмигрантских стихов.
Вернемся, однако, к «Разговору»: за призывами к самоубийству следует ответ лирического субъекта, дающий всему стихотворению новый смысловой поворот. Жалоба «Я» встраивается в один ряд с жалобами сердца и души, чуть ли не соревнуясь с ними («Я не меньше вас скучаю…») Скука – пожалуй, еще более сильное и важное в контексте эмигрантского мифа слово, чем «грусть» и «страх»; именно скука станет одной из основных тем и ивановского «Распада атома», и, например, «Европейской ночи» Ходасевича. Здесь «скучание» заменяет жизнь, им отмеряются прожитые годы: «Я не меньше вас скучаю // Целых двадцать восемь лет». При этом столь малый жизненный срок предстает необыкновенно, невыносимо долгим – тема преждевременной внутренней старости также является одной из констант эмигрантской литературы. Но еще более важно то, что последняя строфа смещает смысл заданных лирическим субъектом в начале стихотворения вопросов. Благодарность субъекта «за практический совет» сердца и души отчетлива иронична – он страдает не меньше их, не меньше их хотел бы от себя самого сбежать и без их «заклинаний», по-видимому, задумывается о самоубийстве. Тогда и первые строфы стихотворения подсвечиваются злой, отчаянной иронией – в них рефлексами поэтической речи и мировидения лирический субъект прикрывал ту же скуку, ту же пустоту. Это значит, что «Я» лирического субъекта и сердце с душой, казалось, его предавшие, не так уж антагонистичны друг другу. В конце концов, это его сердце и его душа, хоть они так гротескно от него отчуждены, и их желания – в какой-то степени и его желания. Парадоксальным образом при внутреннем распаде подлинный внутренний конфликт так и не разворачивается – то есть не разворачивается энергетическая борьба двух (или более) сил. Поэт, утративший веру в поэтическое, начинает растворяться в ненавистной ему среде – и, хотя он не может стать «банкиром», не может поменять свое бремя на легкость и беззаботность танцовщицы, он может стать безликим; таково внешнее проявление, главный симптом внутреннего распада. Многим позже, в 1950 году, Иванов даст одному своему сборнику название «Портрет без сходства», а в 1951 году опубликует стихотворение с таким началом: «В конце концов судьба любая // Могла бы быть моей судьбой»10. По словам Арьева, жанром Иванова «всегда был “портрет без сходства”», но «лишь в эмиграции он удался вполне»11. Последнее, впрочем, не кажется удивительным – экзистенциальная тема безликости, потери и распада собственного «Я» была значительно обогащена в первой половине-середине XX в. массовым (в том числе, среди поэтов) переживанием, если использовать анахроническую формулу И. А. Бродского, «состояния, которое мы называем изгнанием»; в случае Георгия Иванова эта «двупланная» тема становится, пожалуй, магистральной.
При том что, как пишет В. Ф. Марков, в ивановском «видении мира есть что-то на редкость общее всем, как будто воспринимает не отдельное неповторимое сознание, а какой-то обобщенный человек нашего века»12, это стихотворение, в котором столь последовательно диагностирована эмигрантская «болезнь», встраивается и в гораздо более широкий литературный контекст. Отдаленным фоном «Разговора» можно считать, например, знаменитую гоголевскую формулу «Скучно на этом свете, господа!», которую Иванов прямо проговорит и усилит в стихотворении 1951 года «По улице уносит стружки…» («– Как скучно жить на этом свете, // Как неуютно, господа!»13), сделав самого Гоголя героем и этого стихотворения, и – в 1938 г. – героем или болезненной тенью «Распада атома». В определенном смысле «Разговор» развивает тему и лермонтовского «И скучно и грустно» (1840), отталкиваясь от тех же двух «проклятых» ощущений или, скорее, состояний бытия. В этой перспективе мечты сердца и души предстают теми самыми «напрасными» и «вечными» желаниями, только подчеркнуто сниженными; «скучание» лирического субъекта на протяжении двадцати восьми лет перекликается с констатацией бессмысленности и неумолимости движения времени лермонтовским лирическим субъектом («А годы проходят...»), только у Иванова об уходе молодости уже нет и тени сожаления. Намечен у Лермонтова и конфликт двух сил внутри героя, впрочем, конфликт вполне традиционный – страстей и рассудка. Наконец, перспектива внутреннего мира героя «Разговора» отвечает мрачному выводу «и все там ничтожно», делаемому лермонтовским героем, когда он заглядывает в себя; с общим эмоциональным итогом лермонтовского текста («И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг // Такая пустая и глупая шутка»14) корреспондирует злая ирония, отчетливо проявившаяся в последней строфе, но пронизывающая и все ивановское стихотворение.
Более близким контекстом ивановского «Разговора» является целая традиция «Разговоров», в которых разворачивается конфликт полюсных сил внутри человека, обсуждаемый ими же. К этой традиции ивановское стихотворение подсоединяется и через название, и содержательно, при этом вступая с ней в жесткую полемику. Мы уже намечали основные отклонения ивановской модели от модели традиционной; и все же, чтобы усилить контраст, обрисуем эту модель в общих чертах. В полной мере она развернута, в частности, в «Разговоре» (1839) молодого Н. А. Некрасова, построенном в драматической форме, как диалог души и тела, четко и непримиримо противопоставленных друг другу. Душа страдает, мечтает освободиться из плена тела («О если б крылья, если б воля, // О, если б цепи сокрушить!»), жаждет избавления в смерти («Унять мучительное горе // Одно, быть может, и могло б… <…> – Что ж то, гроб?»). Душа чувствует себя чужой и ненужной своему «хозяину» («А мне дает ли пищу тот, // Кто мною дышит и живет?»), но конфликт этот – все тот же конфликт души и тела, возымевшего над человеком большую власть. Тело, между тем, расспрашивая душу о ее страданиях (с этих вопросов начинается стихотворение), пытается рассказами о земных наслаждениях (жалея и беспокоясь только о скоротечности жизни) унять тоску души и тем самым разрешить их конфликт. Душа, однако, не поддается искушению («Тело: И верь, счастлива будешь ты // Без этой выспренной мечты // О неземном предназначенье. // Итак, дай руку, мы – друзья <…> Душа: Прочь, искуситель!»); в вечном противостоянии телу она видит источник жизни – своей и своего «хозяина», и, более того, залог новой жизни, жизни духа, после смерти человека («И хоть однажды – труп бессильный – ты мне уступишь торжество!..»15). Интересно, что почти все составные части некрасовского «Разговора» так или иначе встроены в ивановский текст (в нашем синопсисе они помечены курсивом), но как бы с противоположным знаком; общий смысл перевернут и разоблачителен по отношению к прежней «версии».
Однако еще важнее для интересующего нас текста другой «Разговор», более близкий к ивановскому по времени (1913), написанный главным учителем Иванова, Н. С. Гумилевым, и, к тому же, Иванову посвященный. Последнее в особенности наталкивает на мысль о возможности прямой полемики, «разговора» двух «Разговоров». Гумилевское стихотворение строится на традиционной дихотомии: хотя говорит в нем собственно тело со своей «союзницей» землей, конфликт между душой и телом разворачивается как бы «поверх» этого диалога. Примечательно, что в роли жалующегося страдальца на этот раз выступает не душа, а тело – знак, однако, не меняется, и некрасовский вывод только усиливается. Душа у Гумилева предстает совершенно свободной, блаженно самостоятельной («Тогда встает душа и бродит, как лунатик», «Весь мир теперь ее, ни ангелам, ни птицам // Не позавидует она в тиши аллей»); тело же вынуждено подчиняться, «догонять» душу, чем и вызваны его жалобы («А тело тащится вослед и тайно злится, // Угрюмо жалуясь на боль свою земле»). Главная жалоба заключается в том, что тело вынуждено «уживаться» с душой поэта – она легко узнаваема в иронической характеристике, которая тотчас же оборачивается авторской иронией над самим телом, «слепым» и «глухим» ко всему прекрасному («Подумай, каково мне с этой бесноватой, // Воображаемым внимая голосам, // Смотреть на мелочь звезд; ведь очень небогато // И просто разубрал Всевышний небеса»). К мечтам тела будут близки «филистерские» мечты сердца и души из ивановского стихотворения: тело представляет себя сидящим в «кафе счастливом» и слушающим, «как женщина поет “La p’tite Tonkinoise”» (ср. с танцовщицей, идеалом сердца из ивановского «Разговора»); другим средством, которое, по мнению тела, могло бы «целить скучающих» (ср. с «нашу вылечить тоску»), выступают деньги: «Ты знаешь, я люблю горячими руками //Касаться золота, когда оно мое» (ср. с мечтой сердца поселиться в «смокинге банкира»). Земля, которой бренное тело «родственно», соприродно («Вернись в меня, дитя, стань снова грязным илом..»), также не способна подчинить «мятежную душу». Единственным выходом снова может стать только смерть, которая, правда, никак не затронет душу, но избавит от мучений тело. Поэтому земля искушает тело смертью, как будто заклинает его («Пускай ушей и глаз навек сомкнутся двери, // И пусть истлеет мозг, предавшийся врагу...») и наконец обещает ему будущее перевоплощение, причем в низшее существо, что было бы для тела особенно желанно («А после станешь ты растеньем или зверем…») Это искушение так и остается с телом; в финале разрыв между ним и душой отмеряется не только по «горизонтальной» оси (впереди идет душа, «горда своим уделом», за ней «спешит, изнемогая, тело»), но и по оси «вертикальной» (душа устремлена в вышину, чуть ли не в Элизиум, к «несуществующим, но золотым полям»16, а тело манит земля и тление).
Человек, таким образом, предстает у Гумилева полностью «разорванным» конфликтом души и тела – их разрыв реализован физически, показан предельно буквально. Но торжество души перекрывает, даже нивелирует трагедию этого разрыва – говоря вскользь и в другой связи об этом стихотворении, Арьев тонко сравнивает Гумилева со средневековым мистиком. Итак, конфликт души и тела и даже «разорванность» человека в гумилевском «Разговоре» чрезвычайно «продуктивны», именно благодаря ним душа восходит «от реального к реальнейшему»17. Отвечая через много лет на этот оптимистический манифест, Иванов не только перекомбинирует отдельные элементы гумилевского «Разговора» (в нашем разборе они снова выделены курсивом), иронически обыгрывая их, но и доводит до абсурда образ «разорванного» этим извечным конфликтом человека, вместе с тем, повторим, снимая сам конфликт. В ивановском «Разговоре» поэтому наиболее страшно даже не то, что духовное не может победить, но то, что для него не находится места: душа (а с ней и сердце) оказывается органом тела, а «Я» – безликим продуктом внутреннего распада.
Библиография
Арьев А.Ю. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование. СПб.: Журнал Звезда, 2009. Гумилев Н.С. Разговор // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 2. Иванов Г.В. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 1. М.: Согласие, 1994. Лермонтов М.Ю. Полное собрание стихотворений: в 2 т. Т.2. Л.: Советский писатель, 1989. Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем: в 15 томах. Т. 1. Л: Наука, 1981. Ходасевич В.Ф. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1989.
1 Здесь и далее цит. по: Иванов Г.В. Разговор // Иванов Г.В. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 1. М.: Согласие, 1994. С. 497.
2 Рецензия Л.С. Гордона в газете «Накануне» от 18 ноября 1923 г. цит. по: Арьев А.Ю. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование. СПб.: Журнал Звезда, 2009. 3 Ходасевич В.Ф. Из окна // Ходасевич В.Ф. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1989. С. 136. 4 Иванов Г.В. Снова море, снова пальмы // Собрание сочинений: в 3 т. Т. 1. М.: Согласие, 1994. С. 360. 5 Арьев А.Ю. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование.
6 Иванов Г.В. Снова море, снова пальмы. С. 498.
7 Заметим, что проявляющая столь явную активность душа оказывается «глубоко» мертвой, в то время как, например, в стихотворении «О, душа моя, могло ли быть иначе!» (сборник «Отплытие на остров Цитеру» (1937)) душа, о смерти которой будет сказано прямо («И жестокой, чистой, грозной, лучезарной // Смерть твоя была» (Иванов Г.В. О, душа моя, могло ли быть иначе! // Указ. соч. С. 308.)), продолжит плакать, страдать, то есть жить.
8 Впоследствии яды в поэзии Иванова будут еще сильнее «забытовляться» – вплоть до страшного приравнивания яда к пище и замены пищи ядом («Стал нашим хлебом – цианистый калий. // Нашей водой – сулема» (Иванов Г.В. О, душа моя, могло ли быть иначе! // Указ. соч. С. 363.)) в позднем «макабрическом» стихотворении «Как вы когда-то разборчивы были..» из цикла «Rayon de rayonne». 9 Эссе П.М. Бицилли «Пляска смерти», напечатанное в четвертом номере парижского журнала «Встречи» за 1934 г., цит. по: Арьев А.Ю. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование.
10 Иванов Г.В. О, душа моя, могло ли быть иначе! // Указ. соч. С. 363. 11 Арьев А.Ю. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование. 12 Статья В.Ф. Маркова «О поэзии Георгия Иванова» цит. по: Арьев А.Ю. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование. 13 Иванов Г.В. По улице уносит стружки... // Указ. соч. С. 358.
14 Лермонтов М.Ю. И скучно и грустно // Лермонтов М.Ю. Полное собрание стихотворений: в 2 т. Т.2. Л.: Советский писатель, 1989. С. 41.
15 Некрасов Н.А. Разговор // Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем: в 15 томах. Т. 1. Л: Наука, 1981. С.267-270.
16 Гумилев Н.С. Разговор // Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 2. С. 167-168. 17 Этой выдвинутой Вячеславом Ивановым для характеристики символизма формулой Арьев (Арьев А.Ю. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование) суммирует содержание последней строфы гумилевского стихотворения – на наш взгляд, весьма удачно.
#31
