Философия Public History

Определить – значит, ограничить. О. Уайльд. Портрет Дориана Грея.

Название работы может показаться пафосным, а далее обозначенные цели и задачи непредусмотрительно амбициозными, однако это не более чем попытка указать на принципиальную в постановке вопросов новизну рассматриваемого феномена, осмысление которого, в свою очередь, нуждается в спецификации.

Казалось бы, еще приводит в содрогание вопрос «Что есть философия?», нет однозначности в ответах на не менее значимое «Что есть история?», и тем не менее автор предлагает двигаться от не вполне проясненных дефиниций к вопиющей неопределенности в «Что есть Public History?»? Да, это действительно так. Движение обуславливается целью – истолкование «публичной истории». В связи с этим разговор следовало бы оформить в виде диалога Сократа с публичным историком, но есть вредная ирония в обосновании научности феномена откровенно ненаучными формами выражения. В данном случае автор пытается воссоздать иллюзию научности его «исследования», как это и делает рассматриваемая им дисциплина.

Следуя принципу рационалистической традиции, необходимо начать с субъекта, то есть в данном случае производителя особого исторического знания. В первой части дается анализ фигуры публичного историка. «Историю событий сменила история интерпретаций»1, что очевидно в отношении публичной истории, поэтому скромно предлагается следующее разделение по цели и средствам интерпретации:

1. Публичный историк – ученый: - Переводчик - Транслятор 2. Историк – исполнитель: - Пропагандист - Просветитель

Выделенные типы не даны в чистом виде, а могут быть обнаружены исключительно по преимуществу.

Публичный историк первого типа – это профессиональный историк, деятельность которого не ограничивается научной работой. Отличительная черта этой категории – форма изложения результатов исследования. Публичный историк выступает «медиа-фигурой» – транслятором знания2 или же переводчиком своих или чужих терминологически выверенных трудов на язык, доступный широкой публике. Таким образом, переводчика и транслятора объединяет цель, но разделяют средства. Транслятор, как предполагается в рамках приведенной классификации, проводит самостоятельное исследование с использованием методов, признанных научными. Переводчик не обязательно адаптирует собственные труды, а может довольствоваться авторитетными источниками, которые публичный историк такого рода пытается сделать достоянием общественности. Очевидно, можно наблюдать изоморфизм этих типов, но разделение обусловлено разностью отношения к истине. Переводчик, занимающийся «вторичным продуктом» производит так называемую «копию копии» и в результате находится в несколько ином положении нежели транслятор, которого от профессионального историка отличает по большому счету только способ изложения.

Интереснее может показаться рассмотрение исторического знания не только как результата научного поиска, но и как средства широкого спектра действия. В данном случае вполне резонно утвердить статус публичного историка как полноценной профессии, требования к которой состоят в интерпретации факта наиболее выгодным образом для заказчика.

Клиентами такого формата могут являться по преимуществу влиятельные люди, лоббирующие определенные политические интересы, или же государство в целом в зависимости от его устройства. Этот формат занятости историка представляется востребованным и вызывающим неподдельное любопытство в российском контексте, так как язык политики здесь – это язык истории3. Заказчиком также могут выступать и обычные люди, которые предпринимают попытку исследования маленькой истории своей семьи. Интересно, что клиент и исполнитель могут совпадать, но этот вопрос требует дальнейшего рассмотрения, а пока важно указать, когда публичный историк оказывается пропагандистом, а когда просветителем.

Под пропагандой стоит понимать не распространение откровенной лжи, а попытку педалировать определенную интерпретацию, на которую есть спрос со стороны заказчика, нуждающийся в создании ответного спроса на нее со стороны общественности. В данном случае публичный историк не однозначно отстоит от истины, а скорее максимально демонстрирует непобежденный субъективизм в истории как «интерпретации фактических данных»4. Просветитель же, у которого в подавляющем большинстве те же заказчики (если не брать во внимание таинственную «музу»), отличается от пропагандиста целеполаганием. Однако хотя эта область и важна для осмысления деятельности историка в широком смысле, она не может являться достаточным критерием.

Важно помнить, что когда ведется разговор об историческом событии, то так или иначе это в большом проценте случаев выстраивается на основе обсуждения некоторого текста, но, разумеется, не сводится к нему. В таком рассмотрении резонно применить особенные способы чтения и оценки интерпретации. Так, к примеру, принципы интерпретации Э. Бетти, а именно «канон целостности, или смысловой связанности»5, обнаруживают необоснованность претензии пропагандиста на объективность его трактовки в ситуации, когда в замалчивании деталей формально может не наблюдаться противоречия условно «истинному» (с вынесением ложного суждения это все же не сопоставимо). Таким образом, интерпретация пропагандиста никогда не сможет отвечать обусловленным канонам, выявляющим объективность, в то время как просветитель по крайней мере стремится к согласованности результатов работы с критериями объективности. Просветитель отличается от ученого и переводчика в строгом смысле не только тем, что служит обозначенному «спросу», но и непосредственно «музе истории». В данном отношении имеет значение не столько истинность интерпретации, сколько сама постановка вопросов к историческому периоду. Так, художественные произведения, посвященные описанию и осмыслению масштабных исторических событий, могут претендовать на то, чтобы относиться к публичной истории.

Необходимо сделать переход от возможных способов толкования текстов к регламентированному публичной историей способу изложения. Уход от строгой терминологии к доступному широким массам литературному языку допускает наличие в рамках новой дисциплины интерпретаций – объяснений и псевдо-объяснений, которые оказываются по принципу изложения успешнее, так как «обращены к эмоциям» без акцентирования на углубленном «теоретическом понимании»6. Так, в характерном принципе изложения содержится сомнение в возможности публичной истории считаться наукой.

Так или иначе, уместен вопрос и о верности рассмотрения публичной истории как раздела более или менее утвердившей свой статус науки истории. Вполне вероятно, что критерии, подходы и в принципе высказывания не являются достаточно релевантными в отношении публичной истории, и в самом предмете осмысления не содержится предпосылки к утверждению научного статуса. Так, труды просветителя, пишущего «так, как если бы вообще в мире не было книг»7 по истории, иллюстрируют необязательность подтверждения научного статуса. Автор предлагает понимать публичную историю, как содержащую в себе следующие «дисциплины»: философская история и литературная история, которые так же, как и типы историков, изоморфны. Философская история «<...> означает не что иное, как мыслящее рассмотрение ее»8, но рассмотрение это в данном разделении следует понимать исключительно как четкое выражение автором своей оценки происходящего. Таким образом, происходит условно называемая легитимация субъективизма. Действительно, если все «не обладающее математическим доказательством, есть лишь высшая степень вероятности», то не следует строго судить о несостоятельности дисциплины, которая служит истине опосредованно. К примеру, научно-популярные программы стимулируют интерес к определенной теме со стороны общественности, так что пытливый ум доберется до подлинно научной истины факта, стремясь получить ответы на вопросы, вызванные упрощенной интерпретацией.

Литературная история – это, огрубляя, «Война и мир» Л.Н. Толстого. Художественное произведение, ценность которого состоит, очевидно, не в подробном и максимально достоверном описании исторического события, но в принципе в самом факте обращения к важному и масштабному явлению, что могло быть «несовременно, но своевременно». В подтверждение того, что событие осмысляется и с использованием общих, пространных, а не только крупных, отдельных планов, можно привести философичные рассуждения писателя в романе-эпопее о движении народных масс и роли личности в истории. Произведение Толстого, таким образом, становится не только предметом анализа филологов, но и философов, по крайней мере, публичной истории (учитывая скепсис и критику профессиональных ученых-историков).

«Война и мир» является прекрасной иллюстрацией характерной для философии истории «проблемы» соотношения story и history – маленькой и большой истории в описании частной жизни отдельных личностей на фоне судьбоносного масштабного события. History не превратилась в storytelling, в такой широкой и парадоксальной области как публичная история нет места противоречию. Парадокс заключается в том, как public в итоге оказывается про private. Несмотря на то, что «история заканчивается сегодня»9, константой остается человеческая природа – стремление к самопознанию для жизни в настоящем10. Таков запрос каждого отдельного человека к истории, обусловленный глобальным вопросом человечества. Публичная история стирает границы, так стоит ли в таком случае ограничивать ее как дисциплину? Проблема формулирования определения в работе решена несколько «эзотерически», небезызвестной цитатой: публичная история «есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось».

Библиография

Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. М.; Киев: REFL-book, ИСА, 1994. Гегель Г.В.Ф. Философия истории // Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Наука, 2001. Гемпель К.Г. Функция общих законов в истории // Гемпель К.Г. Логика объяснения. М., 1998. С. 16-31. Зарецкий Ю. История, память, национальная идентичность // Неприкосновенный запас. 2008, № 3 // URL: http://magazines.russ.ru/nz/2008/3/za4.html Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. M.: Наука, 1980. Курилла И. История в эпоху победившего презентизма: инструмент борьбы за идентичность, ресурс для политики или научное знание? // URL: http://sakharov.gaidarfund.ru/articles/2828/tab3 Макиавелли Н. Государь // Макиавелли Н. Государь: Сочинения. М.: Изд-во «ЭКСМО-Пресс»; Харьков: Изд-во «Фолио», 2001. С.47-123. Поппер К. Нищета историцизма // Вопросы философии. 1992. № 10. С. 29-58 Россиус Ю.Г. О теории интерпретации Э. Бетти // История философии. М., 2012. № 7. С. 83-89. Савельева И.М. Профессиональные историки в «публичной» истории // Новая и новейшая история. 2014. № 3. С. 141-155.

Сноски

1 Зарецкий Ю. История, память, национальная идентичность // Неприкосновенный запас. 2008, № 3 // URL: http://magazines.russ.ru/nz/2008/3/za4.html 2 Савельева И.М. Профессиональные историки в «публичной» истории // Новая и новейшая история. 2014. № 3. С. 146.

3 Курилла И. История в эпоху победившего презентизма: инструмент борьбы за идентичность, ресурс для политики или научное знание? // URL: http://sakharov.gaidarfund.ru/articles/2828/tab3 4 Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. M.: Наука, 1980. С. 13. 5 Россиус Ю.Г. О теории интерпретации Э. Бетти // История философии. 2012. № 7. М., 2012. С. 87.

6 Гемпель К.Г. Функция общих законов в истории // Гемпель К.Г. Логика объяснения. М., 1998. С. 16–31. 7 Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций / Пер. А.А. Губера. М.; Киев: REFL-book, ИСА, 1994. С. 108. 8 Гегель Г.В.Ф. Философия истории // Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Наука, 2001. С.63

9 Поппер К. Нищета историцизма. Вопросы философии. 1992. № 10. С.2.

10 Макиавелли Н. Государь // Макиавелли Н. Сочинения. М.: Изд-во «ЭКСМО-Пресс»; Харьков: Изд-во «Фолио», 2001. С.47.

#5