Образ Н.Б. Долгорукой в русской поэзии начала XIX века

Наталья Борисовна Долгорукая (1714–1771 гг.) – русская мемуаристка XVIII века, ставшая известной благодаря публикации «Своеручных записок» ее внуком, Иваном Михайловичем Долгоруким, в 1810 г.1 Этот текст – один из первых русских мемуарных источников, написанных женщиной. Созданный в 1767 г., он был опубликован в России всего 43 года спустя. Сюжет записок не мог не привлечь внимание. Судьба девушки знатной фамилии, рассказанная от первого лица и описанная в мельчайших подробностях, «образец» для подражания, событие, произошедшие в эпоху дворцовых переворот – все это вызвало живой отклик у современников.

Первая письменная интерпретация «Своеручных записок» была прозаической, ей посвящена повесть С.Н. Глинки «Образец любви и верности супружеской или бедствия и добродетели Натальи Борисовны Долгорукой». Вторым интерпретатором стал К.Ф. Рылеев, опубликовав думу «Наталия Долгорукова» в «Новостях литературы»2 в 1823 г. Между тем, предметом в нашего исследования будет стихотворное произведение И.И. Козлова.

О замысле поэмы впервые Козлов упомянул в письме к А.С. Пушкину от 31 мая 1825 г.: «Не решусь сказать, что «Дума» К.Ф. Рылеева, под тем же заглавием, лишена достоинства, однако мне кажется, что она не может служить препятствием к тому, чтобы попробовать написать маленькую поэму в 700-800 строк. У меня уже готов план, а также несколько отрывков…»3. В "Московском телеграфе" за сентябрь 1827 г. в части 17 было указано, что поэма окончена (цензурное разрешение – 28 сентября 1827 г.). Затем, уже полностью поэма вышла отдельным изданием в 1828 г.

Козлов написал примечание к поэме, историческую справку. В первую очередь обращает на себя внимание фамилия, которую дал автор героине – это именно «Долгорукая», не «Долгорукова», как было, например, у Рылеева. Сохраняя окончание на «старинный лад» и повторяя фамилию, что дается в заглавии к «Своеручным запискам» и повести С. Н. Глинки, поэт тем самым сохранил первоначальное, традиционное имя. Заметим, какой большой исторический период удалось охватить Козлову за счет внесения в примечание ряда исторических личностей. Упоминание Б.П. Шереметева как полководца – возможная отсылка к военной составляющей эпохи. Писатель также не указал имени супруга Долгорукой, но в то же самое время, он отметил весь род Долгоруких, судьба которых «известна из Российской Истории». Козлов упоминает личность Петра II, как и издатель мемуаров Долгорукой, что может служить отсылкой к ее юности, ведь именно этот период времени описывает схимонахиня в своих записках.

Обратимся к тексту поэмы. Все произведение разделено на две части, каждая из которых сопровождается эпиграфом. В первой части эпиграф был взят из «Божественной комедии» Данте: О, нет мученья боле, // Как вспоминать дни счастья в тяжкой доле. 5-я песнь (ит.). Как мы видим, через эпиграф автор передает свою оценку: насколько трудны воспоминания о счастливых днях в ненастное время.

Первая часть поэмы посвящена рассказу о неизвестной женщине «с грудным младенцем на руках» и ее пути. Козлов рисует ее портрет следующим образом: героиня одета в «сельское», «убогое» одеяние, ее взгляд «усталый», наполненный «тайным» страхом. Здесь поэт не обозначил никаких конкретных деталей, которые могли бы раскрыть личность путницы, но, что касается окружения героини, автор указывал все детали более конкретно, что неслучайно. Так, первая строчка – первый конкретный топоним – «Большая Владимирская дорога», находящаяся «меж холмов». Это краткое сообщение несет большую смысловую нагрузку. В.А. Гиляроский в своих мемуарах описал, как вплоть до 1870 гг. по «Владимирке» шли арестанты.4 Действительно, Владимирская дорога – это именно та дорога, по которой гнали ссыльных в Сибирь. Важно понимать, что эта дорога знакома героине: некоторое время назад ей приходилось идти по ней. Однако, в поэме путница идет в противоположную сторону, то есть Долгорукая возвращается из ссылки. Тем самым мы видим мотив возрождения. Княгиня находится на пути к новой жизни.

Козлов называет и точное название места, куда направляется женщина – это Москва. Она находилась «в семи верстах» – это расхожая формулировка, часто используемая в пословицах и поговорках. Первый общий мотив отрывка – это мотив пути. Такой же мотив сопровождает все «Своеручные записки», так как мы знаем, что большая часть их посвящена описанию переезда семьи Долгоруких в Березов. Общеизвестно, что образ пути многие поэты использовали в качестве символа жизни.

Далее через описание пейзажа поэт передает общую атмосферу. Волнение природы (ночь, склонная к буре) передалось к младенцу («и плачет, и дрожит»), а затем и женщине («уныла и бледна»). Из-за позднего вечера героиня была вынуждена остаться в ближайшем селе. Козлов скрыл, что именно так разволновало героиню, чем это «селенье» отличалось от других. Здесь встретился первый жест, который характеризует путницу, как верующую личность: перед тем, как спуститься в глубь рощи, девушка «перекрестилась».

Козлов детально описал село, в котором оказалась героиня. Автор дважды указал на знатность и родовитость человека, которому принадлежит оно, называя его «вельможей», а его дом «боярскими хоромами». Далее поэт перебирает детали, которые могли бы подсказать читателю, кому принадлежит это место. Мы видим описание герба: «В гербе под графскою короной // Щит красный в поле золотом, // Лавровым окружен венком // С двумя блестящими крестами, // А в поле светлом меч с копьем // И полумесяц вверх рогами»5.

Герб – яркая деталь, подсказка, дающая понять, что это имение Б.П. Шереметева. В следующей строфе Козлов прямо назовет его фамилию – «У Шереметева в селе». Небезызвестно, что граф Шереметьев действительно владел имением на востоке от Москвы – усадьба Кусково. Описанный поэтом герб можно и сейчас увидеть на въезде в имение. В следующем пассаже мы видим описание церкви и дома священника. Последний – очень важный персонаж в поэме. Неслучайно, что встретила Долгорукая именно его, а не какого-либо другого жителя поселения. Священник – символ, указывающий на будущий выбор княгини. При изображении этого персонажа, Козлов акцентировал внимание на его набожности, здравом уме и смиренной душе. Так, для поэта важно было выделить не просто знакомство священника с отцом мемуаристки, но его любовь к служителю церкви. Портрет и одеяния последнего автор описал гораздо красочнее путницы: здесь и «катаур», и «подрясник объяринный», и крест «из кипариса», который привез ему «монах, с Афонских гор». Здесь стоит упомянуть, что религиозный мотив – один из самых значимых в поэме. Как известно из дневника Козлова, поэт был набожным человеком. «Как ясно видно из дневника, в страшном несчастии поэта поддерживали и облегчали выносить страдания его глубокое религиозное чувство, горячая вера в Провидение и покорность воле Божьей…»6, – писал К.Я. Грот.

Вернемся к тексту. Интерьер в доме священника также соответствовал общей картине: убогая и скромная «обитель», наполнена святостью, как и ее житель. Обстановку дома Козлов описал детально. Здесь мы видим первое упоминание Иконы Спаса. Выбор иконы не случаен: в усадьбе Кусково находится храм Всемилостивого Спаса. Поэт еще дважды использует этот символ спасения. Образ иконы требует отдельного отступления. В «Своеручных записках» тоже упоминается икона, правда, другая – икона Никола Чудотворца. Когда семья Долгоруких справлялись по реке, началась гроза, и для того, чтобы она прекратилась, работники судна вынесли икону на борт. Этот случай описала Долгорукая в записках, причем упомянув, что икона помогла и чудо произошло. Упоминание этой иконы не выглядит преднамеренным: изображение Никола Чудотворца было распространено. Стоит также отметить, что обе иконы (и у Долгорукой, и у Рылеева) – мужские.

Помимо иконы, в убранстве дома есть еще один интересный предмет – это лампада, стоящая как раз перед иконой. Если обратиться к последним строкам рылеевской думы, то там можно обнаружить следующее: «И угасала, как свеча, // Как пред иконой огнь лампадный». Рылеев сравнивал в этих строках с огнем жизнь Долгорукой после пострига. Образ огня присутствует и у Козлова: «И перед ней огонь горит // в хрустальной на цепях лампаде». Важно обратить внимания, что лампада – хрустальная, а также что она в цепях – символ заточения. Таким образом, мы видим прямое заимствование из думы Рылеева. Однако, этот образ Козлов использует до пострига, в связи с чем нельзя утверждать, что символически «огни» в произведениях поэтов одинаковы. Огонь Козлова – это предвестник будущей монастырской жизни. Среди остальных, более «бытовых» деталей, (часы (символ времени), церковные книги (символ мудрости), бумага, перья, «полотенце с бахромой») есть еще однавыделяющаяся. Это «портрет, задёрнутый тафтой». Как правило, изображение уже умершего человека закрывали плотной тканью, в данном случае тафтой. Позднее читатель узнает, что это портрет Шереметьева-отца, более подробно о котором речь пойдет позже. Описание внутренней обстановки дома прерывается: путница стучится в дом священнослужителя и просит остаться на ночь «ради Бога». Священник соглашается, размещает княгиню у «огонька» и здесь начинается беседа между ними. Их диалог более похож на монолог священника и краткие реплики героини; о ее «молчаливости» упоминает и автор, обуславливая это ее «боязливостью».

Далее мы видим портрет княгини, глазами священника. Забегая вперед, отметим, что это первый портрет в изображении служителя церкви. Позднее, не узнав в путнице княгиню, он будет рассказывать своей собеседнице о Долгорукой, о ее юности, описывая ее по-другому. Таким образом, автор предоставляет возможность читателю увидеть юность Долгорукой и ее настоящее положение. Путница представляется священнику «не грубой крестьянской», с «приятной горестью». Мы видим, что спустя время княгиня изменилась: «не та осанка, не те ухватки в деревнях». Но благородный след все же остался в ее образе: священник отмечает опрятность бедной девушки, называя ее «ангелом непорочным».

Долгорукая, отвечая на вопросы священника, рассказывает в общих чертах о своей судьбе. Жизнь ее несчастна («Я день без радости встречаю, // Я плачу ночь»). Как известно из записок, княгиня действительно часто плакала. Священник пытается вразумить собеседницу, говоря ей о смирении перед Богом и необходимости принять «с любовью крест тяжелой». Однако героиня отвечает, что переживает, «дрожит» не за себя. Священник же в пример наиболее тяжкой жизни, чем судьба путницы, приводит участь дочери Шереметьева. По его мнению, судьба княжны была несчастной в большей степени потому, что изначально она имела большие надежды на счастливую и беспечную жизнь. О несбывшихся надеждах говорила в мемуарах и сама княгиня. Была Долгорукая в глазах священника «тиха», «задумчива», щедра, «как будто горя» ожидала, была полна «святого усердия». Находит священник и внешние сходства с путницей: те же глаза, лицо, ресницы, волосы. Сравнив оба портрета, можно заключить, что княгиня со временем изменилась только внешне. Спокойствие, задумчивость и святые, ангельские черты остались при ней.

Затем священник подробно описывает все факты ранней биографии: как княгиня выбрала «невесты царской» брата, как брак с ним казался «надежною порукой», как проходила свадьба, – все это описывала Долгорукая в записках. Важной деталью является жемчуг, которым одаривали невесту. В «Своеручных записках» Н.Б. Долгорукой в качестве подарков не указан жемчуг, однако есть эпизод, где княгиня теряет жемчужное украшение в воде7. Часто исследователи основываются именно на этом сюжете, сравнивая его с эпизодом выбрасывания кольца перед уходом в монастырь8. Священник рассказывает и о том, что было после свадьбы. Ему важно подчеркнуть, что в свете случившихся событий (смерть царя, ссылка супруга) Долгорукая осталась верной мужу, несмотря на уговоры близких. Собеседница ему отвечала: «Я счастливым его любила, // Он и в несчастьи всё мне мил: // Сам Бог меня с ним обручил». Мотив веры снова преобладает над остальными (мотив памяти, судьбы). Автору важно подчеркнуть, что этот брак был предрешен не просто судьбой, но и божественными силами.

Путница сообщает священнику, что истинной причиной страха княгини была не ссылка, а разлука (путница, то есть Долгорукая, говорит о себе в третьем лице). Она доказывает свои слова, как бы констатируя: «Не страшно с другом заточенье: // с ним есть и в горе наслажденье». Священник лишь отвечает, что единственным, кто мог быть защитой и спасителем «гибнущей дочери» является ее отец – «боярин Шереметев». Граф был настолько щедр, считал священник, что не дал бы уйти путнице «нищею». Для подкрепления своих слов и, вероятно, чтобы произвести впечатление на женщину, служитель снял тафту с того самого портрета, упомянутого выше. Автор описал его как: «Написан кистью мастерскою, // За шпагу ухватясь рукою, // В мундире, в ленте голубой, // Фельдмаршал смотрит как живой».

Этот портрет по описанию напоминает работу художника И. П. Аргунова, парадный портрет «Б.П. Шереметьев». Граф изображается в парадной одежде, у него серьезный, благочинный вид. Потрет здесь – «двойник» изображенного на нем лица. Путница отдает ему почести, как если бы перед ней был сам фельдмаршал: «приклонив колено» и назвав изображенного человека «своим отцом», она приподняла к нему своего ребенка: «Казалось, взор ее молил, // чтоб сына он благословил». Радостное настроение женщины сменилось «мятежной тоской», она сняла свой перстень и, плача, поцеловала его. Такое поведение гостьи напугало священника и тот стал молить «творца о сокрушенной». Единственный светлый символ в данном эпизоде – это младенец, беспечно играющий на груди у матери.

После краткого описания ночи мы видим, что только путница не спала, и не в силах ждать еще более, собирается в дорогу. Козлов описал Долгорукую как заботливую мать: «Младенца будит поцелуем». Собираясь в путь, княгиня поклонилась иконе Спаса и старцу. Обратим внимание на описание «взора» девушки: он «пламенный горит» ₋ это отсылка к лампадному огню. Икона Спаса упоминается во второй раз, мотив спасения и символ пути вместе образуют единство – теперь княгиня Наталья идет по пути спасения.

Вторую часть поэмы сопровождает эпиграф из Л. Байрона «Погибшее на земле ожило на небесах». Роль эпиграфа ₋ в авторской оценке последующего повествования и раскрытие общей темы. Описание открывается с обозначения местности: «родимый Кремль», «крест на башне Годуновой», «древний княжеский дворец», «И уж вдали заметен вид // Стрелецкой башни полудикой, // уже в очах Иван Великой, // как жар, венец его горит.». Это яркие топонимы, характеризующие допетровскую Москву. Княгиню же Козлов снова описывает с «пламенем» в очах, только теперь он с эпитетом «мрачный». При входе в Кремль, героиня вновь заплакала, вспоминая прошлое. Как и раньше, героиню сопровождает образ лампады: «Ярко светятся лампады // Сквозь окна узкие церквей».

Далее героиня спешит в храм Спаса: помолиться о спасение супруга. Во дворе Кремлевского дворца действительно находился храм Спаса на Бору. Автор выбирает очень древнее сооружение, его постройка датируется 1330 г. Известно, что в притворе этого храма находятся захоронения великих княгинь: инокини Елены, Марии (Феотинии), Анастасии Литовской. Все они умерли во второй половине XIV в. Таким образом, мы знаем, что автор упомянул икону Спаса три раза: дважды в доме священника и один раз в храме Спаса. Вероятно, как и Священник, икона выступает в роли проводника Долгорукой в поэме, именно она является символом основного стремления путницы – спасти мужа. Можно предположить, что Козлов, понимая топографию Москвы и ее предместий, перемещал свою героиню по конкретным местам, знакомым княгине. Эти топонимы в тексте не названы, но, детали и описание дают основание предполагать, что автор именно их имел в виду, то есть поместье Кусково, церковь Всемилостивого Спаса и церковь Спаса на Бору.

После посещения храма Долгорукая села на камень возле крыльца и задумалась о «роковой судьбе». И здесь Наталья видит мужа, Долгорукого «не наяву и не во сне». Она встретила его на площади, пыталась говорить с ним, но он не отвечал. Призрак, явившийся Долгорукой во сне, упоминается и в думе Рылеева. Там в прямой речи героини присутствуют слова: «Мне друг прекрасный и младой // Был дан, как призрак, на мгновенье». Образ призрака Козлов дополнил и расширил в своем прочтении («грудь обнажилась, кровь течет», «На шее признак роковой // темнел багровой полосой»). Мы видим, что автор изображает князя Ивана как романтического героя, притом рисуя довольно мрачный портрет. Только после этого видения автор раскрывает истинное лицо путницы – он прямо называет ее имя и фамилию. Как только героиня узнает о смерти, своим «святым долгом» она считает терпение. Теперь, по ее мнение, «нельзя ни жить, ни умереть». Причина такого состояния в том, что у Долгорукой есть ребенок, которого нельзя оставить. «Промчались годы», настало время для выполнения долга. Выбор Долгорукой остановился на городе близ Печерского Днепра. Этот топоним не случайный: помимо того, что Днепр встречается и у Глинки, и у Рылеева, из биографии Долгорукой известно, что она постриглась в монахини в Киево-Флоровском монастыре. Единственное, о чем переживает княгиня, это «обмануть небо». Она не боится «земной жертвы», ее главная задача – забыть любимого. Для того, чтобы решить ее, героиня прибегает к обряду. Как и рылеевская «Наталия», княгиня идет к берегу Днепра, где бросает свое кольцо в воду. Есть несколько существенных различий между двумя одинаковыми эпизодами: во-первых, у поэтов разные кольца (у Рылеева – обручальное, у Козлова – венчальное); во-вторых, решение постричься в монахини Наталье-путнице подсказал во сне супруг; и в-третьих, в отличие от Наталии Рылеева, княгиня хотела бы вернуть кольцо, «выхватить» его из воды, что говорит о сомнении героини. Это подтверждается и словами: «И небесам (творец, прости!) // Кольца печали и любви // в безумстве я б не уступила». После свершения обряда, героиня сама стала похожа на «гробового призрака».

Постриг княгини, как и в думе Рылеева, ознаменован громким звоном в храме. Описание храма состоит из изображения деталей: иконы с мощами, «ризы с жемчугами», здесь же вновь возникает образ лампады, огонь в которой «сыплет жар», то есть здесь огонь – самый яркий, сильный. Заметим, что здесь Козлов не дал «подсказки» в виде иконы, как ранее; храм в этом эпизоде – универсален. Перед иконой лежат теперь другие вещи: Евангелие, крест и ножницы, – все необходимые атрибуты для пострига. Святой отец говорит ей, что только «вечный огнь ей будет мздою» или же ангельский удел. Во время пострига появляется сын («упал к ее ногам…»), но героиня не обратила на него внимания, и это не помешало ей выполнить задуманного. Последними словами Долгорукой были обращения к Богу, к его чистому сердцу, с благодарностью.

Принято думать, что образ Наталья Долгорукой – часть литературного диалога поэтов. Последний, как кажется, начинается с публикаций двух прославивших поэтов произведений: «Чернец» (киевская повесть) в 1825 г. и «Войнаровский» (поэма) полным изданием в 1825 г. соответственно. Два этих произведения рассматривали современники авторов совместно. Спор продолжился после публикации Козлова «своей» Долгорукой. Козлов использовал тот же эпиграф, что и Рылеев к поэме «Войнаровский», из чего следует, что Козлов вел диалог с Рылеевым на «разных уровнях». Можно согласиться с Н.П. Жилиной, полагавшей, что Козлов сосредотачивает свое внимание на внутреннем мире героини, а Рылеева в свою очередь интересует «жертвенный подвиг» женщины9. Действительно, проведенный анализ текстов позволяет указать на различия в прочтении образа Н. Долгорукой у Рылеева и Козлова. Так, ранее уже были упомянуты некоторые из них: разные фамилии (Долгорукова/Долгорукая), кольца (обручальное/венчальное), а также некоторые мотивно-образные расхождения. Стоит отметить, что героиня Козлова в отличие от героини Рылеева предстает в образе матери: младенец сопровождает ее на всем пути до Москвы, спустя время сын возникает и во время пострига. Кроме того, мы знаем, что Рылеев изобразил княгиню «младой», Козлов же учел биографическую реальность и отметил в своем произведении временной промежуток между смертью супруга и принятием схимы. Еще одно различие произведений заключается в исторической и религиозной образности. В отличие от думы Рылеева, поэма Козлова вбирает в себя гораздо больше исторических деталей (в особенности топонимы), религиозных образов и символов; хотя нельзя отрицать, что, например, образ лампады, как уже отмечалось выше, был заимствован из думы Рылеева. В целом, Наталья Долгорукая Козлова существенно отличается от прочтения этого образа Рылеевым. Козлов, по сути, создает новый, особый образ.

Библиография

Долгорукая Н.Б. Записки, оставшиеся по смерти Княгини Натальи Борисовны Долгорукой, дочери славного Фельдмаршала Графа Бориса Петровича Шереметева, супруги Князя Ивана Алексеевича Долгорукого, ближайшего любимца Императора Петра Второго // Друг юношества. № 1. 1810. Рылеев К.Ф. Наталия Долгорукова // Новости литературы. М. 1823. Козлов И.И. Наталья Долгорукая // Северные цветы. СПб.: В Деп. Нар. Просв.,1827. Брюсов В.Я. Письма Пушкина и к Пушкину. СПб 1903. Грот К.Я. Дневник И.И. Козлова // Старина и Новизна. Сб.: Типография М. Стасюлевича. 1906. Гиляровский В.А. Москва и Москвичи. М.: Федерация, 1931. Жилина Н.П. Концепция личности в русской литературе первой трети 19 века в свете христианской аксиологии. Дис. канд. филол. наук. М., 2010. Маслов В.И. Литературная деятельность К. Ф. Рылеева. Киев: Типография Им. Унив-та св. Владимира, 1912.

Сноски

1 Долгорукая Н. Б. Записки, оставшиеся по смерти Княгини Натальи Борисовны Долгорукой, дочери славного Фельдмаршала Графа Бориса Петровича Шереметева, супруги Князя Ивана Алексеевича Долгорукого, ближайшего любимца Императора Петра Второго // Друг юношества. № 1. 1810. 2 Рылеев К. Ф. Наталия Долгорукова // Новости литературы. 1823.

3 И. И. Козлов – Пушкину. 31 мая 1825 г. Петербург // Брюсов В. Я. Письма Пушкина и к Пушкину. СПб., 1903. С. 95-96. 4 Гиляровский В. А. Москва и Москвичи. М.: Федерация, 1931. С. 119.

5 Здесь и далее цитируется по: Козлов И. И. Наталья Долгорукая // Северные цветы. СПб.: В Деп. Нар. Просв., 1827.

6 Грот К. Я. Дневник И. И. Козлова // Старина и Новизна. Спб.: Типография М. Стасюлевича. 1906. С. 35.

7 Долгорукая Н. Б. Указ. Соч. С. 257. 8 См., например, Маслов В. И. Литературная деятельность К. Ф. Рылеева. С. 233.

Образ Н.Б. Долгорукой в русской поэзии начала XIX века 59 метаморфозис • Том 3 • #1 • 2019

9 Жилина Н. П. Концепция личности в русской литературе первой трети 19 века в свете христианской аксиологии. Дис. канд. филол. наук. М., 2010. С. 303-304.

#5